Жаждущие небес

Джонатан Майлз заявил о себе в американской литературе чуть больше 8 лет назад, дебютировав романом «Дорогие Американские авиалинии». Книга была замечена читателями и критиками, попала в престижные рейтинги, например, в New York Times Book Review 100 notable books of 2008 и Wall Street Journal dozen «most memorable» books of 2008. Другими словами, стала вполне себе бестселлером, что с дебютными романами случается не так уж и часто, особенно в Соединенных Штатах с их огромным и насыщенным книжным рынком.

В 2008 Майлз если и не проснулся знаменитым, то уверенно вошёл в число самых многообещающих американских писателей. В 2013 году он подтвердил свой статус, опубликовав новый роман — «Want Not», который на русский язык ещё не переведен, но в Штатах вновь стал бестселлером и получил хорошую критику.

Ниже — рецензия не первый роман Майлза. К его созданию он подошёл с солидным журналистским опытом за спиной, преодолев стандартный для американских писателей путь — от журналистики к литературе. Кроме прочего, «Дорогие Американские авиалинии» любопытное чтение и в том смысле, что даёт некоторое представление о магистральном направлении современной американской литературы. А это само по себе небезынтересно.

О книге Дж. Майлза «Дорогие Американские авиалинии», — пер. с англ. Н. Мезина. — М.: «Фантом Пресс», 2009. — 320 с.

Неприятно, когда небеса на полпути не пускают в свою обитель, и ты застреваешь в чистилище неудобных пластмассовых кресел, что в простонародье зовётся чикагским аэропортом О' Хара. И хочется волком выть — а уж если ты поэт, переводчик, алкоголик и вообще не слишком уравновешенная личность, то эта вынужденная остановка сулит ещё одну не слишком приятную встречу — с самим собой, а от себя, как известно, не убежишь, да и дыхания уже не хватает. Собственно, мы здесь говорим про некоего господина Бенджамина Форда, который как раз и является именно такой личностью и именно в такой ситуации. И дабы излить свой праведный гнев, он садится за написание жалобы в адрес авиакомпании с требованием возместить нанесённый ему ущерб.

«Уважаемые Американские авиалинии, я требую возмещения в размере 392 долларов 68 центов. Требую требую требую. Richiedere по-итальянски. Verlangen на немецком и требую русским языком, но вы, несомненно, уже ухватили смысл. Давайте в целях наглядности представим, что между нами стол. Слышите звук? Это я луплю по столу. Я, мистер Выплата в пользу Бенджамина Р. Форда, сломаю к чертям его ножки!«

Жалоба же эта выливается в историю его жизни, и является чуть ли не подробной стенографией сеанса психоанализа, проведённого над собой самим «пациентом». Повествование длится в свободной форме, сугубо ассоциативно, плавно перетекая от одной детали к другой, разветвляясь в разные стороны. В центре — лирический герой и история его неудавшегося брака. Но параллельно мы узнаём и о детстве его матери, и о том, как она повстречала его отца, и как проходила их совместная жизнь, историю его собственного детства, и что стало с ним, его матерью, отцом, бывшей женой и дочерью сейчас.

Таким образом, из одной пространственно-временной точки, сплетённые в запутанный клубок настоящего, нити жизни лирического героя, тянутся в прошлое и будущее. К этому в придачу мы имеем историю польского солдата Валенты Мазелевского, своеобразного двойника Б. Форда. Он едет с войны и по неудачному стечению дорожных обстоятельств оказывается в Триесте — один в чужом городе. Эта история — книга польского писателя, которую Форд переводит в перерывах между курением и подробным изложением своих претензий к авиакомпании.

Роман Джонатана Майлза проникнут горькой иронией (и в первую очередь само-), но за этой иронией стоит не злость, не сарказм и не глумление, но трагедия человеческой жизни. Любой подлинный юмор в основе своей трагичен. И роман Майлза продолжает эту почтенную гуманистическую традицию. Его герой — типичный неудачник, интеллектуал, который как-то незаметно для самого себя умудряется испортить свою жизнь.

«Великий Джон Кьярди писал в шестидесятых: „Переводчик стремится лишь к лучшему из возможных провалов“. Для человека, у которого провалы стали образом жизни, такая мысль имеет особую сладость. Лучший из возможных провалов. К тому времени, как я начал переводить, я не заслужил эпитафии лучше этой».

Вспоминаются слова Хемингуэя: «Говорят, счастье скучно, но это потому, что скучные люди нередко бывают очень счастливы, а люди интересные и умные умудряются отравлять существование и себе, и всем вокруг», — они могли бы стать отличным эпиграфом к книге Майлза.

Не часто сегодня встретишь произведение с заметным юмористическим уклоном, которое не скатывается в банальную пошлость. Нет, Джонатан Майлз свободно и без ханжества говорит абсолютно на любые темы, но делает это так легко и тонко, что никогда не переходит опасной границы. Майлз смешит, но он абсолютно серьёзен. Смех здесь — не попытка уйти от неизбежных, проклятых вопросов человеческой жизни, от её трагических оснований — но одно из средств эти вопросы поставить.

Вся книга построена на контрасте трагического и смешного. Контраст этот реализуется, прежде прочего, в самой авторской интонации. В результате происходит и снижение трагического до смешно-бытового, и в то же время это трагическое достигает особенной напряжённости и проницательности, оно становится как-то ближе и неотвратимее для каждого человека.

«В тот день, когда мать села со мной на трамвайные рельсы на Сент-Чарльз-авеню, мне ещё не сравнялось два года, — „мы оделись, чтобы идти по магазинам“, сказала она и даже вспомнила, какие были на мне ботиночки — „Бастер Браунз“. Ожидая, пока нас сомнёт трамваем, мать заботливо качала меня на руках. Идиотизм, конечно, — у трамваев есть тормоза, но тогда она не могла рассуждать здраво… Я ничего такого не помню и даже не могу себе это представить: малыш показывает пальцем на рельсы и спрашивает: „Поезд? Поезд?“ — а мать — моя мать — шепчет: „Да, золотко, поезд“, и тушь растекается по её мокрым щекам».

Американская пресса, например, Ричард Руссо из The New York Times, называла роман Майлза философским, что, пожалуй, некоторое преувеличение. Однако назвать «Дорогие американские авиалинии» романом психологическим можно без оговорок. В то же время, при всей серьёзности авторских намерений, книга написана в подчёркнуто лёгкой, непринуждённой манере. По жанру это скорее трагикомедия. И смех, и слёзы, ну и любовь, конечно — всё смешалось, и смерть совсем неподалёку. Отношение героя к себе и своей жизни честное до конца, можно сказать, стоическое. Поэтому юмор здесь не самоцель, он действует как подушка безопасности — хоть чуть-чуть да смягчает удар.

«—Нет, послушай. Один биолог поставил опыт и узнал, что если посадить самца бабочки в клетку с живой самкой, то самец почти всегда сначала летит к фотографии. И вот, я помню, я прочитала это и подумала: господи, да это про Бенни. Вечно тянется к этому… застывшему идеалу, не к живой реальности. Вечно гонится за глупыми иллюзиями. — А мне кажется, — сказал я, — это биологическое оправдание порноиндустрии»

Человек и его место — вообще-то Майлз пишет об этом. Вот сумасшедшая мать мчится со своим девятилетним сыном Бенджамином в сторону Нью-Мексико в поисках Гдетотама.

«В Гдетотам, продолжала она, всё иначе. Свет зари, пронизывающий пустыню, — это чудо, от которого из наших глаз хлынут слёзы благоговейной радости. А солнце там так близко, что его можно коснуться пальцем».

А вот после разговора с полковником покидает «свободную территорию Триест» солдат Валенты Мозелевский.

«— Что ж, тогда вам не надо ехать домой, — сказал полковник. — Тогда просто поезжайте куда-нибудь, в какое-нибудь место. По мне, так хоть к чёрту на рога. И знаете, я настаиваю на этом. Учитывая заваруху и всё остальное.

— Здесь и есть какое-нибудь место.

— Уже нет, — ответил полковник".

""Здесь и есть место. Уже нет" — Господи Иисусе. Врезавшись влобовую в эти строчки, я закрыл книжку, сунул её обратно в сумку и пошёл на улицу покурить" - а это уже Бенджамин Форд, до безобразия трезвый и потерянный, не нашедший своего места, к тому прочно и надолго застрявший в аэропорту так подозрительно похожем на чистилище.

«Мы все попали в число наполовину казнимых: запертые на переходе, жаждущие небес. Я уж не говорю о том, что тут всё окрашено в разные тона чистилищной серости: мрачно-серые плитки потолка, колонны цвета сырого бетона, пёстрая, будто песчаный гравий, напольная плитка. Свет неяркий и рассеянный, мерцающая дымка. И как в Дантовом Чистилище, никто не отбрасывает тени. Забудется и времени теченье… »

И никто не находит своего места. Может потому, что человек животное пограничное — сама суть его лежит где-то в пространстве между небом и землёй. Ему всегда мало. Его гложет тоска по бесконечному и запредельному. Там его место.

«И как может одно куцее словцо охватить всю ту херню, что я натворил, а ещё и все те вещи, которые я не сделал? Ведь это от несделанного не спишь ночами. Сделанное — оно в прошлом. Сделано. А упущенное никуда не уходит. Как должно вот это „жаль“ вместить всё это?» .

Этот роман учит не убегать от себя — а смотреть, смотреть и всматриваться в собственное лицо, отпечатавшееся на случайных предметах, людях, событиях. А это — никогда не лишний урок. Вокруг столько зеркал, что мы привыкли их не замечать. Надо бы чаще протирать пыль со своих глаз, а то откроешь их, однажды, а все двери закрыты, и самолёты никуда не летят — хватит ли тогда сил, чтобы открыть закрытые двери и угнать хоть какое-нибудь летательное средство?